Приведен в исполнение... [Повести] - Гелий Рябов

Уходим: снова Вознесенский проспект, потом — переулок и — к Верх-Исетскому тракту. Мы идем по следам «фиата», который вез их тела. Уже появились прохожие, на нас никто не обращает внимания, мы никого не интересуем и никому не нужны. (Газеты Сибирского правительства упомянули о НЕМ всего один раз! Это и есть благодарная память подданных, освобожденных от большевизма. Им никто не интересен, кроме них самих. Моя изба, моя кровать, моя жратва, мое семейство. Все.) Избы, избы, избы — крыши «коньком», черные, дырявые, все вросло в землю. Надя показала мне огромную «крестовую» избу — палаццо по этим местам, сказала тихо: «Мы всегда знали, что по дороге в ссылку здесь останавливались пленные участники декабрьского мятежа…» Ответил раздраженно: «Когда все кончится — сотрем с лица земли! Суть свободы не в убийстве!» (А как же дед? Ну да, я же забыл: прах вырыть, сжечь и выстрелить из пушки!) И вдруг — наваждение: дом, тот самый, где ночевали с несчастным Петром. «Там, у забора, должны быть следы шин». Зачем я это говорю? Это же глупость, мальчишество, никаких следов там нет и никогда не было, Соколов сочтет меня сумасшедшим. Но он подходит к забору размеренным шагом и спокойно оборачивается: «Есть. Глубокие, засохшие. Это — „фиат“». Не верю своим ушам… Что же, мне не… приснилось? Этого не может быть… Не знаю: Но Соколову лучше не рассказывать об этом.

Дорога сворачивает в поля, в небе дрожит жаворонок, солнце поднялось, воздух струится… Оглядываюсь: город расплывается и подрагивает, он словно призрак, этот печальный город…

Пыль улеглась, сумрак от листвы ложится на лица, стало прохладнее, внезапно утыкаемся в кучу хвороста (он давно засох), вмятого в дорогу, под хворостом колья, слева — болото, впереди слышен гудок паровоза… «Грязь была… — Соколов ткнул тростью. — Набросали, чтобы проехать…» Выходим к железной дороге, здесь будка путевого обходчика и сложенные штабелем дрова. Сам обходчик ковыряет лопатой в небольшом огороде, поднимает голову, внимательно смотрит из-под руки: «Чо надо?» Объясняем. Долго молчит, потом хитровато улыбается: «Я вам расскажу, а вы красные. Меня же повесят?» — «Зачем красным то, что они И так знают?» Довод неотразим, начинает рассказывать: «Мостик в логу видали? Там у них автомобиль застрял, они приходили ко мне за кольями…» Мостик, Мостик, мостик… Зачем ты там? Нужно искать вокруг шахты, могила — там. И, словно подслушав мои мысли, Соколов произносят: «Донесения агентуры помните (перед отъездом мы изучали дела контрразведки)? В Комиссарской болтовне проскальзывала несомненная мысль: сначала хоронили (это, безусловно, Открытая шахта!); а потом перехоронивали — и это не может быть нигде, кроме как в непосредственной близости от нее. Расчет простой: шахта заметна, ее вывернут наизнанку, а вот огромное пространство Вокруг можно раскапывать до второго пришествия!» — «Что мы и будем делать, не правда ли?» Долго смотрит мне в глаза: «Вы абсолютно правы, полковник…»

Сверились с картой — девятая верста дороги Екатеринбург — Коптяки (это деревня на берегу озера, ее жители испокон века занимались рыбным промыслом). Еще несколько шагов, и ноги намертво вязнут в раскисшей болотистой почве. След «фиата» глубок и отчетлив, хотя прошел год…

— Они возвращались, и тяжелый грузовик провалился. Почему же этого не случилось по пути к Открытой шахте? Ведь тогда «фиат» был тяжелее ровно на сорок пудов: в кузове лежало одиннадцать трупов, размышляет Соколов. Мне нечего ответить, голова пуста. Сразу за переездом дорога уходит влево, у сосны с двойным угловатым стволом насыпь, выстланная лапником, здесь находился, один из красноармейских постов внешней охраны Урочища. Два Красноармейца (а может быть, их было и гораздо больше) ели здесь, пили водку и спали по очереди. Интересно, что они видели в то памятное утро — 17 июля 1918 года?

Нет. Не интересно. Потому что ЭТО их не занимало. Они проводили грузовик равнодушным взглядом и в лучшем случае перебросились двумя словами: «Царя повезли…» — «Ну и мать его так…»

Нам нужно увидеть ЭТО самим. Как бы своими глазами. Как бы наяву. У нас другой взгляд. И здесь я вынужден признать правоту господина Маркса: все определяет, все решает (в некоторых, конечно, случаях) классовая позиция. Дворянин и офицер не может увидеть так, как увидел рабочий или крестьянин с винтовкой в руке.

Ожидание, ожидание, ожидание… Тревожное, нервное. Месяцы, дни, часы — сместились, все раскручивается в обратную сторону, я ловлю себя на невозможном ощущении, предчувствии: вот сейчас из-за поворота лесной дороги они выйдут и встанут перед нами. Произойдет чудо. Это так и должно быть, потому что сила Бога живого не знает границ. Невозможного нет. И я прошу тебя, Господи, я так прошу тебя — сделай это…

Прозрачная, вся в струящемся свете дорога, много берез, их белые стволы и яркая зелень листвы словно сошли с полотна Левитана. «Как вы относитесь к Левитану?» — «Среди них есть мудрецы и гении даже, и Левитан — гений, Но и он никогда не нарушит наипростейшей геометрии». — «Что же?» — «Из гимназического курса, вспомните: две параллельные прямые не пересекаются никогда». — «Полагаете этот рассеявшийся народ равным себе, нам?» — «Почему же нет? Все люди созданы Богом равными. Но они не нужны нам, а мы — им. Скажу проще: августейшую семью уничтожил Юровский, но если мне приведет Бог схватить его — я буду вести следствие так же, как вел бы его против великороссу или любого другого… Не верите?» — «Отчего же. Я рад широте вашего взгляда, потому что сам — того же мнения…»

Впереди еще четыре версты, мы идем медленно, осматривая подозрительные бугорки и насыпи, но уже через полчаса понимаем, что это совершенно бесполезно; весь район перекопан вдоль и поперек, здесь издавна добывали руду? Но как велико желание… И оно заставляет вновь и вновь бросаться в сторону от дороги! Мир должен узнать правду. Мир должен понять: то, что сделали версальцы в 71-м году у стены кладбища Пер-Лашез, было единственно возможной попыткой остановить предсказанный Марксом призрак. Действовать нужно Только так. Тогда призрак перестанет бродить по Европе. И сколь бы ни был Деникин плох — он, поднявший Белое знамя борьбы, тоже поступил единственно возможным способом. Сражение. Вечный бой. Не на жизнь, а на смерть. У нас нет другого пути…

И если мы найдем их (разве может быть иначе?), мы положим в основание нашего здания не просто мертвых, мучеников, но могучий краеугольный камень, смертью поправший смерть.

События наслаиваются друг на друга и убыстряют свой бег, все путается, трудно выделить главное. Осмотрели Ганину яму — озерцо в полуверсте от Открытой шахты. Откачали воду. Ничего…

В стволе шахты пепел от одежды и труп маленькой собачки (она настолько мала, что, спрятавшись в рукаве великой княжны в момент расстрела — это тоже объяснимо, ведь Анастасия шла всего лишь «к автомобилю для переезда в более безопасное место», — осталась жива, а когда Юровский начал раздевать трупы и выпарывать из одежды бриллианты — выскочила и была убита ударом приклада), в кострах, на которых жгли одежду казненных, — обломки драгоценностей и Бог знает что еще…

Пуговицы, пуговицы, пуговицы… От шинели, от гимнастерки, пиджака, от белья… Пружины от корсетов, заколки, остатки сапог и туфель…

И только мертвых тел — нет…

Но Соколов уже сказал: «Растопившийся жир, сброшенный в шахту, и есть их останки. Экспертиза подтвердит это, увидите?»

Велико сомнение… Тогда все было бы слишком просто. С каждым следующим днем, с каждой следующей траншеей, прорытой нашими добровольными помощниками, угасает надежда… Парадокс: наша опора — заводские рабочие. Все они монархисты, их более ста; в отличие от нас они не уезжают каждый вечер в город, а стоят лагерем в местах работ. Им не страшен зной, холод, дождь и мириады комаров. Они служат великому делу…

Соколов задержал и допросил мать Юровского, ей за восемьдесят. Я опасался какого-нибудь эксцесса. Нет… Он оставил ее пока в тюрьме.

Арестовали (наш проскрипционный список действует) шофера грузовика Любанова. На допросе он вел себя с достоинством.

— От вас требуется только одно: укажите, где Юровский спрятал священные тела, и мы вас отпустим.

Долго молчал, потом отрицательно покачал толовой:

— Невозможно.

— Как хотите. Но вы приняли активное участие в преступлении, мы вынуждены будем наказать вас. Подумайте.

— Мне думать нечего. Пытать станете? Все — равно не укажу. Не старайтесь. А думать мне надо было раньше, когда решил красным стать. И я подумал как следует, не сомневайтесь…

Его увели. Соколов нервно курил, выстукивая по столу какой-то марш, потом тяжело вздохнул:

— Фанатики…

— Может быть, поговорить с ним иначе? В нагайки, в кнут! — Я терял голову от ненависти я бессилия.

— Дворянское ли это дело, полковник? Вы станете его пытать? Ну вот, — я тоже не стану. Расстреляем, и все… И прошу помнить о нашем договоре: мы ищем истину путем закона.